⸻

— Если я туда поеду, Игорь, то вернусь с пеплом вместо дачи. Понял? Там ничего не останется. Даже грабли.

Катя не кричала. Но именно в этой ледяной тишине, в её сдержанном голосе, чувствовалась угроза куда сильнее крика.
Она стояла у кухонного стола, среди резаных огурцов и тихого тиканья часов, словно в эпицентре личного землетрясения. Всё остановилось: ужин, мысли, вечер.
Острый нож завис в её руке, как будто сам ощутил надвигающуюся бурю.

Игорь стоял в дверях, как школьник, пойманный на чём-то. Пальцы сжимали ручку портфеля, будто тот мог спасти его от грядущей грозы. Его глаза — растерянные, виноватые — пытались найти в комнате хоть что-то, что не было бы Катей.

— Мама… она просила приехать. На выходные. Там картошка, полоть надо, да и в огороде всё заросло… — пробормотал он, словно боялся, что произнесённые слова вызовут бурю.

Катя не ответила сразу. Лишь медленно опустила нож, как меч после дуэли. Положила его на доску — тук — и это сухое дерево-о-дерево прозвучало громче, чем выстрел.

— И это снова на меня, да? — её голос дрожал не от страха. От усталости. От обиды. От того, что она снова и снова была в этой роли: добровольной жертвы.
Она повернулась к нему лицом.
Руки скрестила на груди, будто защищалась от невидимого удара.
Всё в ней говорило: “Я больше не хочу. Не могу. Не буду.”

— А твоя Света, — начала она, растягивая имя, будто оно было занозой, — у неё, я так понимаю, опять форс-мажор? Или срочный созвон с Веной?

Игорь отвёл глаза. Он изучал старый узор на линолеуме, как будто нашёл там разгадку к семейному счастью.

— У неё… какие-то важные дела. Что-то на работе. Она просила не трогать её…

Катя рассмеялась. Глухо, без радости.

— У неё всегда “важные дела”, когда надо землю копать. А как пикник — так её дела волшебно исчезают. Помнишь, как в мае она скакала с мангалом наперевес?

Он вздохнул. Глубоко, будто нёс на плечах не свою мать, а весь мир. И сел.

— Кать… маме тяжело. Она стареет. У неё давление. Спина болит. Ей правда нужна помощь.

— А мне? Мне не тяжело? — в голосе Кати что-то надломилось. Что-то, что долго держалось на честном слове и любви, а теперь устало сдалось.
— Я там была. Две недели назад. В грязи по колено. Я потом четыре дня ходить не могла. И что? Теперь снова?

Игорь молчал.

— Я человек, Игорь. Не служанка по вызову. Я не должна каждую весну закапывать своё свободное время в грядки только потому, что у твоей Светы важные дела, а у тебя — проблемы с хребтом. Ты же даже лопату не держал в руках тогда.

Кухня снова наполнилась тишиной. Она пахла огурцами, грозой и разбитыми надеждами.

Катя подошла к раковине. Открыла воду. Холодную. Начала мыть руки, хотя они были чистыми — очень чистыми. Просто хотелось что-то смыть. Может, накопившуюся усталость. Может, себя саму.

— Ты не понимаешь, — прошептала она, — я больше не могу жить чужими планами. Мама твоя — не моя. Прости. Но я не готова снова выбирать между собой и вашими грядками.

Она вытерла руки и ушла в спальню, не обернувшись.
А Игорь остался сидеть за столом, рядом с порезанными огурцами, которые так и не стали салатом.
Он знал: в эту субботу он поедет на дачу один.