Одноклассники дразнили его за скромный и поношенный наряд. Им было невообразимо, в чём он придёт на выпускной вечер…

В классе воцарилась гнетущая тишина: ученики сосредоточенно писали контрольную работу. Каждая секунда казалась бесконечной, в воздухе стояла зыбкая тревога. Учительница, Альбина Романовна, неспешно шагала вдоль доски, внимательно наблюдая за каждым учеником. Лишь скрип пера по бумаге нарушал почти осязаемую атмосферу.

Но вдруг дверь с грохотом распахнулась — это Генка Родкин из первого ряда вышвырнул в воздух ехидную фразу:

— Эй, Тарасов! Что там у тебя? Уже бомжи на твой смокинг скинулись?

Повсеместно раздался ехидный смех: острые, как лезвия, голоса пересеклись с пастью смеха. Лена Тимохина не упустила момент — сурово вмешалась, добавив:

— Подожди, а нашему Тарасову, наверное, не по размеру этот смокинг?

И снова — грохотали хохоты. Вова Тарасов опустил взгляд: разве что он мог возразить десятку сверстников, сплошь злобных и самодовольных? Нет. Горькая обида осела где-то в груди, сердце сжалось от унижения. Хотелось рвануть наружу из класса, разбросать тетрадки и спрятаться в самом тёмном углу. Но знание о том, что домой он придёт под ремень, давало ему лишь одну возможную стратегию — молчание и терпение. Оставалось только надеяться на каникулярную свободу, когда это безобразие отступит.

Он сконцентрировался на работе — его всегда тянуло учиться. Возможно, как раз из желания быть лучше, чем окружающие. Ведь двоечников в классе не жалуют, зато к хорошистам отношение снисходительное — ведь они делают видимость «нормальности». Через несколько минут Альбина Романовна снова вошла, и класс, словно морская гладь, успокоился, вновь погрузившись в напряжённое молчание. Дети боялись её строгости — она могла вызвать родителей к директору, снизить оценки, занести в «чёрный список» причастных к провокациям.

Наконец прозвенел звонок. Тихо, словно тень, Вова сдал тетрадь. Упаковал потрёпанный рюкзак, в котором лежали тетради, учебники, изменившийся мобильник на несколько поколений старее, чем у одноклассников… Он вышел из класса, стараясь не привлекать лишнего внимания, но подскакивал от тревоги каждый раз, когда слышал чей-то смех, шёпот. В голове гулко звенело «опасность, опасность».

Он осторожно пробирался коридорами, обхватывая рюкзак так, будто в нём — всё его настоящее. Колени предательски подкашивались: впереди ждал ещё один кошмар — дом, где могла бушевать обычная расправа. Его мама злоупотребляла алкоголем — не реже раза в неделю, а то и чаще после таких же бесконечных «вечеринок». Соседи качали головами, называя её неудачницей, и Вова боялся, что каждый взмах её руки может стать последним — раньше был черед пощечин, теперь — ремень. Стыдно было жаловаться — как можно жаловаться, если и дома его всегда «есть всё»: алкоголь, пустые пузырьки, галдёж гостей, но не было нормального ужина, улыбки, спокойствия.

Он ловил себя на мысли: «До совершеннолетия осталось немного — и тогда я найду работу, съеду, начну жизнь заново». Эмоциональные скопления юмора, стыда и решимости мешались в его груди, как взрывчатый коктейль. Иногда, когда мама была не в её комнате, он тихо стирал свои джинсы, тянувшиеся уже на два пояса, шары или полы — всё, чтобы хоть как-то выглядеть приемлемо перед матерью её гостей. Но его старания оставались вне поля зрения — она помнила только о себе.

Коридор дома — это нечёткое измерение запахов: горелая еда, перебранная пешек от вчерашней битвы за хлипкий остаток в холодильнике, дух перегара и старых газет. Одетая в выцветший фартук мама стояла за столом, держась за бутылку, а его рюкзак бросил он на кухню и побежал во двор.

Там, на грядках, ещё зеленела клубника и земляника. Но ягоды были неспелыми: они могли навредить, как сказал кто-то из соседей. Желудок урчал, голод дёргал связки горла.

— Ты что, голодный? — обратилась к нему худощавая женщина за забором: соседка баба Надя.

Он опешил, но кивнул и тихо ответил:

— Здравствуйте.

— Идём, — пригласила она мягким голосом — едва ли не единственной тёплой эмоцией, которую он слышал в этих стенах. — У меня блины с вареньем и сметаной. Без этого ты совсем пропадёшь. А эти незрелые кустики ещё рано кушать.

Он последовал за ней на веранду: тихую, странно мирную среди этого кошмарного окружения. Бабушка накрыла на стол белоснежной скатертью и подала румяные блины с ягодным вареньем, густой сметаной. Его глаза чуть прищурились от удовольствия…

— Знаю я твою мать, — бурчала соседка, ставя тарелку. — Ребятишка ходит весь день без нормального питания, а она — гостей таскает, пьёт, ты за неё питайся, а не в ягодах ищи пропитание.

Вова молчал, шрамы до глубины отражая боль стыда и одновременно огромную благодарность. Наконец он ответил:

— Спасибо…

— После первого блина скажешь, как тебе, — подбодрила баба Надя. — А без второго не вставай — чувствуй себя дома.

Он кивнул и похоже на изголодавшегося ребёнка умял блины до последней крошки, а сметана растаяла на языке, доставшую незабываемое утешение.

— Сил до вечера хватит, — сказала бабушка. — Захочешь — заходи, борща наварю, поболтаем, уснет кровожадница твоя.

Благодаря бабе Наде, мальчик впервые за неделю смог немного расслабиться. Вернувшись домой, он лёг на диван, задвинул руку под голову и закрыл глаза — дрожал от усталости, но вокруг не звенели ужасы — только собственное дыхание.

⸻

В его снах воскресала однажды счастливая сцена — парк аттракционов, мама и умерший отец держали его за руку. Он даже тогда любил попугаепрыгнуть на карусель… Потом он повторил те же слова:

— Папа, не забудь пристегнуть ремни!
— Эй, не жужжи, — отец смеялся.
Через мгновение крик — авария — и отец умер, но Вова выжил, маму чудом спасла. Только с тех пор она не переставала пить — сначала от горя, потом — от привыкания.

Он проснулся от голосов, как будто это кошмар всё же врезался в реальность: жена соседа кричала на мужа, мама отвечала каким-то хриплым смехом, был шум, опять грех. Вова сжал зубы и сел за домашние задания: завтра контрольная. Он хотел быть готовым.

Потом вышел на минутку: свежий воздух казался редкостью. За окном лето, всё залито солнцем, мимо проходили ребята, играли в мяч. Он присоединился — всё же хоть на минуту почувствовал себя обычным школьником.

⸻

День прошёл как вчера: контрольная, издевки. Он сдал тетрадь, ушёл домой и продолжил путь к бабе Наде — к её двери. Сегодня, зная, что голод и безразличие дома ждут его, он чувствовал себя спасённым. Катаясь по дворам, чистя зубы от вчерашнего запаха, он уловил: что-то внутри прогибается — но это теперь не страх. Это — расчёт. Это — план.

В жизни мальчика уже растёт взрослый. Планы о 18 годах, работа, реальная улица, даль. С другой стороны — баба Надя. Хозяйка добрых блинов и крепких советов. Каждый вечер — она лечила еду в доме. Каждую неделю он приходил — как к картине любимой бабушки, напоминая, что не совсем никто.

Он учился, учился. В голове рисовались такие надежды: стипендия — это шанс. Уйти на подработку — деньги. Начать новую жизнь — место.

Он боялся социального приговора: бедный, питьевая болезнь, бараки с алкоголиками. Но бабушка внушила другой ключ: ты — достойный, ты — можешь. Твоя мама — иной историей. У тебя есть план. Ты лечишь себя знанием.

⸻

Конец этого отрывка — не конец борьбы. Мы видим подростка, который не сломлен, но стоит на пороге новой глава: учеба, стипендия, отъезд — всё это уже на горизонте. За ним бабка Надя — символ спасения и эмпатии. Вова — герой своего времени. А впереди — не просто спокойная дорога навстречу свободе, но и инсценировка взрослой жизни с выбором: продолжать терпеть или бежать навстречу себе.