Конечно, не руками прямо в помойке копается — аккуратно всё.

Конечно, не руками прямо в помойке копается — аккуратно всё. Поддевает палкой мусорные пакеты, присматривается, что под ними. Если звенит — значит, банка или крышка.

На плечах у него плотный мешок с нашивкой «Пятёрочка» — потёртый, но ещё крепкий.

— Этот пацан опять в мусорке шарится! Совсем ошалел! — завопила тётя Надя с третьего этажа, высунувшись из окна в халате. — Вон он, смотри-ка, заглядывает. У нас тут, что ли, свалка для нищих?

Саша даже не обернулся. Просто вытащил жестяную банку из-под кукурузы и положил в свой мешок.

— Опять сдаёт, наверное, на «чипсы»! — фыркнула соседка, отходя от окна. — Родители, небось, пьющие.

А родители у него не пьющие. Мама работает на почте — с утра до вечера. Папа давно ушёл. Старшая сестра дома с малышами. Их в семье пятеро — и ещё кошка, тоже не своя, приблудная. Как водится.

Парню одиннадцать лет. Зовут Александр. Банки он почти не сдаёт.

Раньше, правда, относил всё в пункт приёма. Там дядька с бородой принимал металлолом, считал мелочь и одобрительно кивал:

— Молодец, парень. Не бездельничаешь.

Выходило рублей двадцать, иногда тридцать. На эти деньги Саша покупал хлеб, мыло, макароны. Иногда — плитку шоколада, но редко. Больше по необходимости.

— А почему ты один? — как-то спросил дядька. — Родители знают?

— Конечно, — кивнул Саша. — Мы же команда.

— Кто в команде?

— Все. Семья. Я — за железо, мама — за зарплату, сестра — за порядок.

Дядька рассмеялся:

— Это у вас что, организация такая?

— Ну да. Многофункциональная.

Он копается в мусоре не просто так. Он слушает, наблюдает, запоминает.

У каждой старушки — свои привычки: кто в чём выбрасывает. У Нади — жёлтые пакеты с дырками, у Веры — завёрнутые в газеты, у Петра, который давно не выходит, вообще коробки через соседей.

И у каждой мусорки — свой звук. Громко лязгнуло — значит, что-то тяжёлое. Легко звякнуло — скорее всего банка или крышка.

Он ищет нужное.

Но однажды услышал не мусор.

Было около четырёх дня. Стоял возле контейнера, заглядывал внутрь. Ветер доносил запахи — немного протухших мандаринов, немного кошачьей еды. И вдруг — звук. Не обычный. Не падение, а будто что-то упало. Живое.

Он замер. Прислушался.

Тишина. Потом снова — чуть слышный шорох. И глухой стон.

Саша обошёл угол, заглянул под лестницу второго подъезда — там лежала женщина. Как тряпичная кукла. Бледная, глаза открыты, но ничего не видят.

Он её узнал. Это была та самая бабушка, которая когда-то подарила ему тетрадь.

Произошло это года два назад. Саша шёл из школы, порвался рюкзак, книги выпали. Он сел на ступеньки. Мимо прошла она.

— Уронил?

— Ага.

— А где твоя тетрадка?

— Кончилась бумага. Пишу теперь в черновике.

Она достала из сумки новую — толстую, в линейку, совершенно чистую, и просто отдала:

— Записывай жизнь с чистого листа. Пока дают.

Он тогда не понял до конца, зачем она это сделала, но взял и берёг.

Теперь она лежала без сознания. Саша достал телефон — старенький кнопочный, с фонариком. Сигнал не ловил. До дома метров сто.

Он побежал.

Мама долго не могла понять, что случилось, потом бросила сумку и вызвала скорую. А Саша вернулся к бабушке. Приложил к щеке платок — тот самый, который она когда-то кинула ему с балкона вместо сдачи. Он его не сдал.

— Воды бы… — прошептала женщина.

Он достал из рюкзака маленькую бутылку воды и осторожно поднёс к её губам.

Через десять минут приехала скорая. Подъезд был скользкий, носилки заносили долго.

— Упал сахар, — сказал врач. — Хорошо, что вы заметили. Ещё чуть-чуть — и было бы поздно.

Саша молчал. Он не заметил. Он услышал.

На следующий день он пришёл к её двери.

Открыл сосед — тот, кто открывал замок. Дверь была чуть приоткрыта. Саша постучал.

— Это я… Я вчера вас нашёл.

Бабушка лежала в кровати с капельницей. Телевизор работал, фоном шипела реклама.

— Это ты? — прошептала она. — Я узнала. По ботинкам.

Он посмотрел на свои синие кроссовки с облезшими носками.

— Я подумал, может, вам чего нужно.

Она слабо кивнула, будто это был целый подвиг.

Он поставил у двери мешок. В нём — банка с супом, упаковка печенья, глюкометр (Саша оформил его по справке, сам сходил в аптеку), и два яблока.

— Сегодня не сдавал, — сказал он. — Просто собрал. Вчера тоже не сдал.

Она протянула руку — не к мешку, а к нему. Коснулась его плеча.

— Спасибо тебе… За тетрадь.

— Вы мне её сами дали.

— А ты — записал.

Во дворе никто не понял, куда делся мешок. Почему Саша больше не шарится в мусорке.

А потом стали замечать — он заходит во второй подъезд, выходит с пустым термосом. И улыбается. Редко, но искренне.

— Он теперь к ней переехал, что ли? — ворчала тётка Надя. — Может, она его приютила?

— А может, наоборот, он её приютил, — спокойно ответила бабушка Вера. — Кто знает, кто кого спасает.

Через два дня дверь ей открыла она сама.

Не соседке. Не медсестре. Ему.

Тихо, без лишних слов, будто так и должно быть. Как будто всегда было: он приходит — она ждёт.

Саша стоял с пакетом. Внутри — хлеб, творог и батарейки. Раньше она вскользь упомянула, что пульт не работает — а он запомнил.

— Ты опять… — начала она, но замялась. А Саша уже прошёл на кухню, аккуратно разложил покупки по местам. Осторожно, как дома — но без лишней уверенности.

— В аптеке вам нужно подойти за результатами анализов. Я записал в тетрадь. На восьмое.

— В какую тетрадь?

Он достал ту самую — в линейку. Чистая когда-то, теперь исписана до последней строчки. На первой странице — надпись:

«Заметки. Самое важное. Что кому нужно. Что нельзя забыть.»

— Я всё здесь пишу. Чтобы ничего не упустить. Вы — первые. После «купить картошку».

Она улыбнулась. Впервые широко — так, что стало видно, каким мягким раньше было её лицо, до морщин и лет.

Саша стал заходить регулярно. Не каждый день, но почти. Иногда просто сидел. Иногда читал вслух из газет.

— Они там в Думе опять что-то обсуждают, — читал он. — Понимаете?

— Понимаю, — ворчала она. — Только пользы от них, как от козла молока.

— Похоже, вы их давно знаете.

Она смеялась.

Он приносил — она кормила.

Он рассказывал — она советовала.

Она — бабушка Вера. Он — просто Саша. Без отчества, без фамилии.

Их никто официально не связывал, но у каждого теперь была дверь, которую можно было смело открывать.

Надя снова высунулась из окна, но уже не кричала — только шептала недовольно:

— Приходит, уходит. Как живёт.

— А может, и живёт, — заметила соседка с пятого этажа. — В смысле, живой. Вот и приходит.

— Посмотри, как о ней заботится! Прям как санитар какой-то. А родители где?

— Мама работает. Целыми днями. Я видела. Она на почте стоит, а та пролетает мимо, как пуля. Уж точно не до забот.

— Так он теперь и там, и тут?

— А ты где?

На этом разговор закончился. Почти.

Однажды Вера сказала:

— Думаю, тебе можно иногда и остаться. У меня комната маленькая, но место найдётся. Ты же ключ имеешь. У меня — чай. У тебя — компания. Компенсация. Не бойся, не пропишу.

Саша смутился, но кивнул.

С тех пор иногда оставался.

Не потому что плохо дома. А потому что хорошо — и здесь тоже.

На Новый год принёс ёлку. Не настоящую, конечно — искусственную, из магазина со скидками и «мелким браком».

— Зачем? — удивилась Вера.

— У вас раньше не было. Я помню. В прошлом году не ставили.

— Я думала, это уже не моё.

— Ну вот. Вернули.

Поставил. Украшения — вырезанные из картона, мишура — из старых лент. Шарики — из лампочек, обёрнутых фольгой.

— Теперь у меня есть внук, — сказала бабушка.

— Угу. Только неофициальный.

— Лучше так. Те — официальные — давным-давно забыли, где я живу.

— А я записал.

Весной Вера снова заболела. Ничего страшного, но тяжело — голова кружится, ноги слабые. Саша стал оставаться чаще. Иногда ночевал прямо на полу, подложив куртку. Она ворчала — но не всерьёз.

— Будешь спать, как кошка — такой и станешь.

— Да мне не жалко. Говорят, у них девять жизней. Мне бы хотя бы две.

Он варила ей суп, помогал делать зарядку по книжке, читал новости, проверял лекарства. Приходила медсестра — спрашивала:

— Это кто вам?

— Родственник.

— По документам?

— По тетрадке.

Однажды она сказала:

— Я, наверное, долго не протяну. Так… не бойся.

— Не говорите так.

— А как? Все слова боимся, а потом молчание страшнее. Когда ты рядом — легче.

— Я рядом. Был и буду.

Она кивнула.

— Ты тогда вернулся из-за тетради?

— Не только.

— А почему ещё?

— Потому что вы меня не испугались.

— Чего тебя бояться?

— Я был весь в мусоре. Грязный. Из помойки.

Вера положила руку ему на ладонь.

— Ты не из мусорки. Ты из жизни. А жизнь не всегда красивая, но настоящая.

В мае она умерла. Тихо. Дома. Саша был рядом.

Соседи плакали. Кто-то принёс цветы, кто-то — еду. Пришла соцработница:

— Кто оформлением займётся?

Саша встал, поднял тетрадь. На последней странице — аккуратно написано:

«Завещаю: не вещами, не деньгами. Передать эту тетрадь тому, кто умеет слышать — глубже, чем обычно. Пусть продолжает писать.»

Он отдал её своей сестрёнке, девятилетней. Та сказала:

— Я пока не умею так писать.

— Научишься. Главное — слушай.

Летом его снова видели возле мусорки.

— Опять банки собирает, — пробурчала Надя. — Что за человек?

Но на этот раз никто не осуждал.

Одна из бабушек кивнула и добавила:

— А вдруг кому-то снова понадобится тетрадь?

Саша же всё чаще задерживался во дворе. Не потому что не хотел домой — а потому что не знал, куда себя деть. Он продолжал собирать банки, но делал это уже реже — больше по привычке. А иногда — потому что не знал, чем заполнить пустоту. У него осталась тетрадь — Вера завещала передать её сестрёнке, и он передал. Но у него была ещё одна — в которой он вёл свои записи. Просто о днях.

1 июня.

“Был на старой мусорке. Там теперь заколотили одну из дверей. Похоже, будут перестраивать. У Веры раньше из окна был вид на клён — теперь его срубили. Деревья рубят, окна пылят. Всё меняется. Надя не ругалась. Просто смотрела. Наверное, ей одиноко.”

Однажды во дворе появилась новенькая. Девочка лет десяти, с коротко подстриженными рыжими волосами и рюкзаком с кривым значком «аниме». Саша впервые увидел её, когда она стояла у контейнера и держала в руках коробку — явно не мусор, а что-то своё.

— Ты чего здесь? — осторожно спросил он.

— Просто смотрю, — она не испугалась, но и не улыбнулась. — Я кое-что выбросила. А теперь думаю, зря.

Саша кивнул. Он знал это чувство.

— Вернуть не поздно.

Она кивнула, полезла в контейнер и вытащила коробку. Внутри были вырезки, наклейки, пара фотографий.

— Это мой папа. Он нас бросил. Я хотела… забыть. Но мама говорит — пусть остаётся, вдруг когда-нибудь…

Саша не ответил. Просто протянул ей пакет.

— Спрячь. Не выбрасывай. Пусть лежит. Когда не захочешь — тогда выкинешь.

Она посмотрела на него пристально:

— Ты странный. Кто ты?

— Я? Просто Саша. А ты?

— Инга. Мы переехали сюда недавно. Мама работает в клининге, а я пока никого не знаю.

С этого началась их дружба. Инга была резкой, но чуткой. В отличие от Саши, который слушал молча, она говорила много, быстро и с выражением. Особенно о несправедливости.

— Почему у всех телефоны, а у нас кнопочный? — возмущалась она. — Почему кто-то ест суши, а у нас макароны на воде? Это что, наказание?

— Нет, — спокойно отвечал Саша. — Это — уровень. Но это не навсегда.

Они стали гулять вместе. Иногда он показывал ей, где можно найти целые вещи: один раз даже нашёл почти новую кепку. Инга носила её с гордостью.

Инга со временем узнала о бабушке Вере.

— Она что, совсем одна была?

— Нет, — ответил Саша. — Я был.

— А теперь?

— Теперь — ты.

Инга смутилась, но ничего не сказала. Просто начала помогать — таскать пакеты, приносить воду, держать мешки, когда он сортировал собранное.

Через две недели они встретили ещё одного героя этой маленькой хроники — деда Юру, уличного скрипача. Он играл на старой площади, где теперь больше стояли машины, чем гуляли дети. Его скрипка была обмотана изолентой, а на шляпе — приколот значок с надписью: «Музыка лечит».

— Я вас видел, — сказал он однажды, глядя на Сашу. — Ты тот самый, что с банками. Молодец. Умеешь смотреть под ноги и видеть выше головы.

— Это как? — удивилась Инга.

— Это значит — ценишь каждую мелочь, но не забываешь мечтать.

Дед Юра стал частью их маршрута. Иногда Саша оставлял ему мелочь, иногда — яблоко. Однажды дед Юра предложил Инге подержать скрипку. И она загорелась — мечтой, новой и неожиданной.

— Я хочу играть, — сказала она Саше. — Но у нас нет денег. Мама говорит: “музыка — не хлеб”.

— А ты начни без хлеба, — ответил Саша. — Главное — желание. Потом будет и инструмент.

Он записал это в свою тетрадь: «Инга — скрипка. Найти способ.»

И способ нашёлся.

Через пару недель Саша увидел у подъезда коробку с надписью: «Заберите, если нужно. Сломано, но может пригодиться». Внутри — старая, пыльная скрипка, одна струна отсутствует. Но форма — целая.

Он позвонил в дверь деда Юры. Тот долго не открывал. Потом выглянул и удивлённо хмыкнул:

— Это для неё?

— Да.

— Будет играть — пусть сначала послушает. Я её научу, если не боится.

Инга не боялась. Ни скрипки, ни Юры, ни тишины двора.

Осенью Саша начал замечать перемены. Мама чаще улыбалась. Сестра, уставшая, но спокойная, перестала ворчать на младших. И даже тётя Надя стала здороваться. Иногда.

— Саш, я тут подумала… — как-то сказала мама вечером, — ты ведь скоро школу заканчиваешь. Что дальше?

Он посмотрел в окно. Там, внизу, шёл дождь.

— Не знаю. Но, кажется, я уже что-то начал.

— Что?

— Слушать. А потом — помогать. Это ведь тоже работа.

Мама села рядом. Обняла.

— Тогда у тебя получится. Главное — не потеряй себя.

В тот вечер он записал в тетрадь:

«Не забыть, что я — не из мусорки. Я — из жизни. И жизнь продолжается. Даже если холодно, даже если молчат. Пока есть те, кого можно услышать — всё не зря.»

А рядом на листке появилась новая запись, на другом почерке, детском, но старательном:

«Инга. Скрипка. Сегодня сыграла первый звук. Настоящий.»

И под этим Саша подписал: